Сергей Фомичёв - Сон Ястреба. Мещёрский цикл
Ближе к полуночи весть о восстании, наконец, достигла дворца. Императора долго не решились будить. Гражданские и военные чины переругались. Первые призывали вывести на улицы войска, вторые перекладывали ответственность на эпарха и его стражу. Когда же василевса подняли с ложа, тот вдруг решил сперва помолиться. Он направился в храм, оставив чиновников растерянности.
***Скоморох украдкой покинул порядки своих земляков, когда те бросились на приступ злосчастного дома. Он успел прошмыгнуть в город, и уже будучи в безопасности, оглядываясь за спину, видел, как к воротам подходили отряды ночной стражи. Тревога за судьбу товарищей призывала его повернуть назад. Он даже остановился на миг в раздумьях. Но, мотнув головой, продолжил путь.
В самом Константинополе было относительно спокойно. Крупных стычек здесь не велось. Обыватели попрятались по домам. Патрули отступили к Преторию, укрылись за стенами многочисленных дворцов, храмов или в башнях стены. Они ожидали подкрепления. Предоставленные сами себе сумконоши разбойничали без злобы, повинуясь больше стихийному порыву, чем гневу. Мелкие их шайки разбегались по переулкам, сея смуту криками и кое-где поджигая дома.
Скоморох размашисто шагал через город, постепенно удаляясь от заварушки. Он миновал площадь Тавра и выбрался на Месу. Сюда беспорядки пока не добрались. Латинские кварталы за его спиной полыхали заревом, а здесь, на другом краю города, по-прежнему продолжалась обычная вечерняя жизнь: народ с пьяными песнями покидал трактиры и разбредался по домам, вельможи возвращались от любовниц, чтобы успеть на супружеское ложе.
Но вот Скоморох увидел Деда с каким-то сорванцом. При помощи увесистого камня они высадили окно богатого дома и, раздув огонь, бросили внутрь несколько пылающих комков промасленного тряпья. Не успели повстанцы добежать до угла, как из дома потянулась струйка дыма. Затем полыхнул огонь. Главная улица стала быстро пустеть.
Скоморох добрался до знакомого дома с розовыми глыбами в основании и дважды стукнул кольцом. Бресал открыл сразу, словно дожидался за дверью.
– Что в городе? – спросил он, принюхиваясь к слабой ещё дымке.
– Горит город, – сказал Скоморох.
Колдун удовлетворённо кивнул.
– Заходи. Сыграем кон-другой в фидхелл.
Когда хозяин повернулся спиной, чтобы задвинуть засов, новгородец выхватил из-под плаща кинжал и вонзил колдуну под лопатку. Это был тот самый кинжал, которого хватился Ушан. Скоморох стащил его ещё в гавани, памятуя оброненные некогда Соколом слова, что это оружие ковалось против чародейского брата.
Он попал в сердце. Однако колдун умер не сразу. Успел развернуться и заглянуть убийце в глаза. Его взгляд наполнялся болью, а под самый конец озарился догадкой.
– Петра, – прошептал Бресал и умер.
***Ночная стража взялась за работу. Несколько отрядов прошлись по улицам очищая их от повстанцев, однако большую часть войск власти направили на уничтожение очага восстания. Латинские кварталы оцепили, ворота заперли, на стены вывели полные сотни.
Трифон, почуяв, что западня вот-вот захлопнется, собрал своих парней вместе на каком-то перекрёстке. От отряда уцелело чуть больше половины. Остальные частью погибли, частью отбились, увлекшись погромами. Зато к сумконошам пристало полсотни освобождённых гребцов.
– Ну, вот что, парни, – сказал Трифон. – Слышите, на воротах трубят? Это по наши души. Стало быть, пора драпать. Но как? Через стены нам не пробиться. Вдоль берега отходить опасно – перестреляют сверху как кур. Потому остаётся одно…
Слаженного удара на порт латиняне не ожидали, считая, что повстанцы уже давно рассеялись по городку. Внушительная толпа, ведомая Трифоном, легко смяла охрану и ворвалась на причалы. Гребцы, зная толк в кораблях, указали предводителю на небольшой дромон. Его и захватили.
Бывшие рабы с невиданным до сего дня воодушевлением похватали вёсла и доказали, что зов свободы куда весомей кнута и цепей. В погоню бросилось около дюжины лодок и кораблей, но догнать беглецов не удалось никому.
Перелетев пролив как на крыльях, они высадились чуть западнее Галаты. Там, бросив корабль, скрылись в оливковых рощах и предместьях, надеясь переждать день-два, пока страсти улягутся.
***С уходом отряда Трифона, сражение в латинских кварталах пошло на убыль. Мелкие шайки, запоздало поняв, что выходы перекрыты, прятались в ими же разграбленных дворах, бросались в воду или сдавались на милость стражи.
А тем временем, на другом конце города, возле Золотых ворот вновь прогремели трубы. Прогремели на сей раз не тревожно, но торжественно. Решив, что прибыло подкрепление из пригородов, стражники слишком поздно заметили на плащах воинов знаки опального Палеолога.
Два десятка мечников быстро захватили ворота и открыли путь всадникам. Войдя в Константинополь, конная лава устремились к Влахернам. Пехота бежала следом, а за ней неспешно скакали новые хозяева города.
Император всё ещё молился в храме. Казалось, он чувствовал приближение беды, зная, что погромы латинских кварталов не главное событие сегодняшней ночи. Вошёл патриарх. Ничего не говоря василевсу, он присоединился к молитве.
Дворец, храм и все укрепления вокруг наводнили вооружённые люди. Несколько охранников лежали порубленными, остальные попросту не успели вмешаться. Да и кому хотелось класть голову? Превратившись в зрителей, они с удивлением наблюдали, как к храму устремилась стайка монахов во главе с бывшим патриархом Каллистом. Следом за ними, сопровождаемый воинами, туда же направился Палеолог.
Горстка верных императору начальников подняла по тревоге секироносцев, но те застали в крепости уже нового императора. В окружении свиты и поверженных врагов Палеолог принимал клятвы на верность. Прежний правитель в монашеском одеянии смиренно стоял рядом. Патриарх Филофей молчал. Он ещё оставался владыкой, но взгляд Каллиста явно намекал на скорую отставку.
Иноземное войско не попыталось восстановить положение. Сотники устроили короткий совет и отступили. Им было всё равно. Они служили городу, стране, вере, но не какому-то человеку.
Глава LIII. Освобождение
Керженские топи. На следующий день
Несмотря на ночные ужасы, Алексий спал как младенец. Вокруг островка выла нежить, раздавались крики отгоняющих её монахов, доносились вопли колдуна и ругательства московских кметей. Священнику всё было нипочём.
Проснулся он ранним утром с ясной головой и странным ощущением лёгкости. Так бывает после длительного недуга, когда страдания становятся привычными, а потом в одну ночь болезнь вдруг уходит, оставляя такую вот лёгкость, приправленную слабостью тела.
Проклятье исчезло. Чудо свершилось.
– Ему удалось! – воскликнул Алексий, имея в виду мещёрского чародея.
Вслед за телесной невесомостью, полегчало и на душе. Да как! Он готов был вопить песни, прыгать до небес и совершать всякие глупости. Ещё бы! Он обрёл свободу.
Под навесом стонал израненный Ледар. Ночью он схватился с жуткой тварью и едва сумел её отогнать. Сомнительная победа стоила ему распоротого бока, сломанной руки и многих ссадин.
Алексий склонился над колдуном. Ему захотелось попробовать силу. Давненько он не врачевал с помощью молитвы. Проклятие ограничивало. Но теперь ничто не мешало освежить навыки.
Впрочем, пришлось поработать и руками. Раны одними молитвами не заживить.
– Они не ушли, – прохрипел пришедший в себя Ледар. – Затаились в топях и только ждут знака. Остров окружён. Нам трудно будет отбиться.
– Ничего не бойся, колдун, – улыбнулся Алексий. – Теперь я смогу внести свою лепту в борьбу.
Он вышел из-под навеса. Монахи, как только нежить к рассвету иссякла, завалились спать под открытым небом. Они так устали, что не искали укрытия. Лишь Пересвет, оставленный на страже, тупо жевал у погасшего костра вчерашнего зайца.
– Угостишь меня мясом? – спросил священник, присаживаясь рядом.
Монах побледнел. Отстранённый взгляд сменился неподдельным страхом. Несмотря на усталость, Пересвет сразу осознал, чем ему грозит подобное хлебосольство. Владыка запросто мог позабыть о проклятье, но он-то помнил. Помнил, но отказать не посмел.
Надеясь, что священник передумает, монах медлил. Он даже заглянул в глаза владыки, ожидая встретить хотя бы намёк на прозрение. И ужаснулся ещё больше. Невероятно! Тот всё прекрасно помнил, он попросил пищу намеренно. Но зачем? Испытывает его? Желает погубить?
